В рубашке 1/?

[Riakon]

Пэйринг и персонажи: Артур Флек/Брюс Уэйн
Рейтинг: R
Жанры: Ангст, Драма, Established Relationship
Предупреждения: BDSM, Кинк
Размер: Мини
Статус: в процессе
Описание:
Идиоты полагают, что можно прийти и поупражняться на несчастном Артуре Флеке. Словно он — тренировочный манекен, цель которого заключается только в одном: быть полигоном для испытания молодых психологов и психотерапевтов.
Сегодняшний посетитель не из этих, да и вряд ли будет. Маленький мальчик всё ещё проглядывает через взрослые черты лица, напоминая как тот был удивлён обычному клоунскому трюку с палочкой.

Почему-то все всегда забывают сказать, что смирительные рубашки настолько шершавые. Их ткань колется и никак не может нормально согреться, а потому постоянно холодит кожу неприятным прикосновением синтетики.

Впрочем, об этом можно позабыть на пару мгновений — достаточно только посмотреть в ярко-голубые, до подводной синевы глаза напротив. Сидящий с обратной стороны привинченногоо всеми ногами к полу стального стола мужчина выглядит так, как подобает среднестатистическому горожанину, а не человеку, что относится к сверхбогатым людям, настоящим владельцам Готэма.

— И что ты... — голос мерзко срывается на кашляющий смех, выдавая собственную нервозность, хотя, сказать по правде, с ним давненько не случалось ничего подобного за десять лет в Аркхэме. Приходится ждать, пока смех утихнет, прежде, чем начать заново, словно не было этих задыхающихся всхлипов. — Что ты здесь делаешь, Брюс? Ты пришёл... подразнить меня?

Голова перекатывается с плеча на плечо — на самом деле шея лишь иллюзия. Кажется, она есть у всех людей, но почему тогда каждую из них можно заставить прыгать по ступеням Музея искусств, словно полуспущенные мячики? Нет-нет, шеи нет на самом деле, как и Брюса Уэйна, что сидит напротив и смотрит на него. Глядит, своими подозрительно синими глазами.

Интересно, он украл такие у кого-то? Вырвал, погрузив пальцы до самого основания черепа, захватывая своими красивыми фалангами глазные нервы, и выхватил их словно горячие пирожки из сломанной, а потому постоянно неравномерно греющейся духовки?

«Слишком чистенький», — мысль неприятная, но верная. Мужчина перед ним закидывает ногу на ногу и чуть качает головой, похоже, отвечая на незаданный вопрос. Или всё-таки заданный? Так словно припомнить всё, ведь чёртова смирительная рубашка постоянно холодит кожу, когда у него гости — без неё никак.

— Я просил чтобы на время наших встреч они использовали наручники, — сообщает ему слишком звонкий, слишком юный голос, и в сознании всплывает точный возраст мужчины, который сидит напротив и признаётся чуть тише необходимого, — они сказали, что в прошлый раз ты чуть не придушил кандалами собственного посетителя, поэтому пока что — только так.

— Не делай вид, будто тебе не всё равно! — требование повисает в воздухе на несчастный миг, прежде чем смех его разбивает на тысячи острых осколков, на которых можно так красиво танцевать. Он может успокоится, но не хочет, и приступ не угасает, снова и снова заставляя задыхаться, хватать ртом воздух, и трястись в припадке.

Трудно не ждать того, что Брюс спросит его «что смешного?» или потребует закрыть рот, или даже поднимется со своего места и сделает то, что пыталась не одна сотня до него. Идиоты полагают, что можно прийти и поупражняться на несчастном Артуре Флеке. Словно он — тренировочный манекен, цель которого заключается только в одном: быть полигоном для испытания молодых психологов и психотерапевтов.

Сегодняшний посетитель не из этих, да и вряд ли будет. Маленький мальчик всё ещё проглядывает через взрослые черты лица, напоминая как тот был удивлён обычному клоунскому трюку с палочкой.

— Ты ведь такой же, как я, — бормотание бьёт острыми подростковыми ботинками под рёбра, давая почувствовать, как те неприятно хрустят.

Можно поклясться на Библии в умении перечислить каждую полученную трещинку, не говоря уже о переломах — все они зудят под кожей и царапают изнутри, и кто бы чего не говорил, а это можно прямо прочувствовать, достаточно иметь богатое воображение.

— Я никогда не отрицал, — напоминает собеседник, придвигаясь ближе, и давая утонуть в собственных глазах. Лёд над головой смыкается, но желания даже попытаться выбраться наружу не возникает. Ни разу, с тех самых пор, как губы покорно раздвинулись, позволяя «сделать» себе улыбку пальцами, до боли растягивая нежную кожу в стороны, не прерывая зрительного контакта.

Чёртова смирительная рубашка царапается, напоминая о себе, стоит только попытаться протянуть руки к молодому мужчине напротив, и проделать тот же фокус — или один из множества, что расфасованы по воображаемым кармашкам. Магия заключается в том, чтобы плавным, сценическим жестом достать сокровище, которое сведёт его вопрошающего с ума.

Но, постойте, разве Брюс задаёт вопросы? Узкие губы сомкнуты, и так и хочется залезть пальцами в рот, приоткрыть их, убедиться, что с обратной стороны они по-прежнему мягкие, нежные, такие, какими он их помнит. Собственный язык соскальзывает по краю губы, оставляя влажный след, скрывается быстро — словно рыбку проглотить, всосав её нежное тельце прямо себе в рот.

Слюны становится слишком много, и кадык отваливается от глотки, опускаясь вниз гортани, и снова поднимается, отсчитывая внутренний ритм поросшего безумием японского сада. Шиши-одоши, наполняющееся то слюной, то кровью — это ли не самое прекрасное, что только есть в человеке? И звучит так красиво.

«Я теперь романтик, Пенни», — голос внутреннего ребёнка, повзрослевшего в одночасье рвёт голову, заставляя обнажать верхнюю губу и кривиться в презрительной усмешке. Хорошо, что старая сука не видит того, что они вернулись домой.

Бабочки мыслей выпархивают из головы, выскальзывая через приоткрытый рот, стоит только тонким пальцам прикоснуться к его гортани, провести по кадыку. Запах леса, смолистых ветвей и отдалённые ноты дыма лесного костра, за которым, похоже, никто не следит. Ещё чуть-чуть и он оборвётся пожаром, но пока сладость не рассеялась окончательно, есть надежда на спасение.

От него всегда так пахло — ещё с того, самого первого раза, с единственного прикосновения, которое Артур Флек совершил покуда оставался в трезвом уме и при твёрдой памяти. Ну, или тем, что должно было бы ею стать, ведь безумие накрыло догнав всего парой дней позже. Стоит ли сказать об этом Брюсу?

— Тебя что, вообще не кормят? — глухой, безэмоциональный голос выдёргивает из долгих раздумий и теперь, когда взгляды встречаются два синих провала сияют прямо напротив него.

— Ты наслаждался этим? — вопросы невпопад даже не заставляют точёное лицо дрогнуть, хотя этот красавчик всегда крайне внимателен к его словам. Не то что та женщина из соц службы, которая занималась им так долго, но при сокращении нашла силы пожалеть только себя — Брюс смотрит исключительно на него, и подобное эксклюзивное внимание, признаться, льстит. — Наслаждался, когда забирал себе такие глаза? Этот взгляд...

Голос срывается и новая порция лающего кашля прерывает мысль, обрывает её. Хорошо быть безумцем — не нужно заботиться о том, что кто-то может подумать о тебе что-то не то. И помнить о чём шла речь прежде, в том числе, ведь если собеседнику это не важно, то он и не вспомнит, а если да — не даст забыть.

Взрыв смеха, плача на бесконечном повторе. Вечный двигатель в двинутом мозге не хочет останавливаться или сбавлять обороты, и это уже опасно. Так не должно быть — невыраженные чувства всегда пытаются вылиться в неконтролируемом рёве, терзающим и рвущим до самого сердца.

— Ты сильнее, — голос Брюса камнем летит в лицо, застревает где-то в гортани, давая передышку, а после и вовсе останавливая приступ.

В брошенных словах сомнения нет, да и не было никогда — собеседник у него не тот, кто будет за зря открывать рот и говорить хоть что-то, насколько бы легкомысленным его не считали эти тупые чинуши и смазливые репортёрши, заранее повесившие на него ярлык прожигателя жизни.

— Ты должен есть, — повторяет его братишка опять, и на губах появляется совершенно самодовольная ухмылка.

— Я не сдохну с голода. Скорее уже от твоей стряпни. Ты же принёс? — сладость — не только парфюм, это очевидно. Конфитюр и ваниль, сладкая пыль, которую так приятно втянуть большим носом и почувствовать как от сахара слизистая слипается, но едва ли в их странном танце позволено такое пренебрежение.

По крайней мере Артур никогда не станет разбрасываться подобным проявлением внимания, как маленькая булочка, в запахе которой проступают засахаренный грушёвый конфитюр и патока, наполняя рот слюной. Кадык срывается с места, освобождая рот от потоков слюны, и позволяя теперь уже чужим пальцам, в противовес, наполнить свой рот, оставляя в нём кусочек одурительно пахнущей булочки.

Рассыпчатое тесто волнует воображение куда меньше, чем присыпанные сахарной пудрой пальцы, по которым язык скользит быстро, до сбившегося дыхания, потемневших заводей напротив, и собственного тянущего чувства внизу живота.

Ничего более порнушного нельзя себе позволить, когда руки сковывает плотная ткань, не давая вырваться из захвата и провести пальцами по щеке, дразняще прикоснуться к губам, и прошептать властно, повелительно:

— Улыбнись.

Уверенность в том, что Брюса Уэйна никто и никогда не видел таким настоящим крепнет в каждый его визит, а те всё чаще в последнее время. Может он и впрямь боится, что жалкий и ничтожный Артур Флек исчезнет с лица земли, раствориться в собственных костях и крови? Это ли заставляет городского благодетеля, спускающего крупные суммы на психиатрическую больницу приходить сюда снова и снова, и, не стесняясь обожжённых пальцем неторопливо кормить самого опасного преступника этого заведения с рук, словно приручённого дикого зверя?

«Ты тоже на поводке, глупыш», — снова раскатываются из-под пальцев, тая в грушевом конфитюре, что так сладок до безумия. Нет смысла говорить о том, что понятно и так — для них обоих и без слов. Моменты, когда губы смыкаются на пальцах, забивая новый кусочек без чрезмерной пошлости, а привычно аккуратно, ценятся выше всех прочих каждой стороной, и не важно, прозвучат ли в воздухе болезненные слова об одиночестве, страх или потерянности, будут ли они говорить о последнем бунте в больнице или злоключениях мистера Уэйна.

Всё отходит на дальний план, когда они касаются друг друга, вот только сегодня смирительная рубашка ограничивает движения и не даёт сделать то, что всегда позволяет утвердиться в ясном сознании ещё хотя бы на месяц, до их следующей встречи.

Крепкие прощальные объятия инициирует только один из них, но шершавая прохладная ткань не даёт им свершиться, и, едва булочка кончается, как в стекло по ту сторону стучат грозные грифы, обещая рвать его тело острыми когтями и клювами, если только они не поторопятся, но пока Брюс здесь — никто не посмеет войти и тронуть его.

А когда двери распахнуться Артур Флек снова изменит форму, перетечёт и наполнится новым смыслом.

Станет прибежищем свежей идеи.

— В другой раз без рубашки, — в тоне не слышно просьбы, приказа — тоже. Констатация факта сопровождается настолько внимательным взглядом, что не остаётся никакого другого выхода, кроме как ухмыльнуться и рассмеяться.

Пока что — по собственному желанию.

И одному.

Но лишь сейчас.

Напоминаю, что следующая часть есть уже на патреоне! Она - и многое другое - доступно всего за доллар в месяц) Вы платите раз и читаете сколько вам угодно)